написаны в правилах! – громко и довольно улыбаясь, сказала мисс Хилтон. – Офицер Браун, уведите ее, – позвала она надзирателя.

– Мисс Сан Педро, так же нельзя. Вы же знаете, сколько я была в одиночке – больше двух с половиной месяцев. Вы же сами говорили, что это пытка, это бесчеловечно. Я больше не могу там, – взмолилась я, пытаясь найти поддержку у единственного доброго человека в этой компании.

– Мария, – строго начала мисс Сан Педро, немного помолчав, и подняла на меня красные заплаканные глаза, – я должна вас спросить: вы планируете пытаться убить себя? – она слегка, почти незаметно помотала головой, давая мне подсказку, как нужно отвечать на предстоящую череду вопросов. Это было единственное, чем она могла мне помочь. Мы обе знали, что ответь я утвердительно, к моему уже явно неизбежному режиму «административной сегрегации» добавили бы 24 часа в сутки смирительную рубашку и, быть может, даже смирительный стул, к которому исключительно для «собственной безопасности» привязывали тех, кто вел себя неправильно.

– Нет, мисс Сан Педро, – ответила я, собрав в себе все остатки жизненных сил.

– Хорошо, – выдохнула она.

Вошел офицер Браун и проводил меня в камеру, замуровав меня снова одну на неизвестное количество дней или месяцев.

Увидев это, девчонки всполошились и стали пытаться узнать у надзирателя, что могла нарушить та, кто меньше всего на свете могла нарушить хоть что-нибудь. Но офицер молча вышел из отделения и закрыл дверь.

Ситуация прояснилась к вечеру, когда Кассандра смогла долгими мольбами упросить только что заступившую на ночную смену мисс Диаз «забыть» закрыть мое окошко для еды на пару минут. Вся черно-латиноамериканская стая слетелась к моей двери. Разговор начала Кассандра:

– Так, Бутина. У нас мало времени. Слушай, они разговаривали со всеми нами про тебя, пытались заставить нас придумать, что ты сделала что-то плохое, и обещали помочь скостить сроки. Мы сказали, чтобы они шли в жопу. Слышишь, бро, мы все послали их в жопу. Мы, может, и черные преступницы, но помогать этим белым задницам упрятать тебя в изоляцию мы не будем. Ты ничего не сделала ни сейчас, ни там, на воле, – это был первый раз, когда Кассандра сказала мне, что верит в мою невиновность. – И не думай на Калифу, бро, она ничего тоже не сказала про телефоны. Когда вы разговаривали, все это видела Хелен. Она сама пошла к мисс Спэрроу и все про тебя придумала. Ты ж знаешь, что у меня свои источники, – хитро улыбнулась она. – К Хелен вчера приходили ФБР и все записали, а взамен пообещали свою помощь.

В отделение вошла на очередной обход офицер Диаз и знаком показала, что всем пора расходиться.

– Офицер Диаз, разрешите нам с ней в последний раз прочитать молитву. Пожалуйста, – попросила надзирательницу Кассандра.

Офицер тяжело вздохнула.

– Ты же знаешь правила? Ей нельзя с вами общаться. Заключенная Бутина на сегрегации. Но, черт возьми, должно же быть хоть что-то святое в этом Богом забытом месте! Только быстро. Я пока обход второго этажа сделаю. Тщательный обход.

– Бегом, Бутина, просовывай руки в окошко, – поторопила меня Кассандра.

Я осторожно высунула ладони в окошко для еды. Я никого не видела, перед глазами была только железная серая дверь. Вдруг я почувствовала, как мои холодные тонкие пальцы правой руки бережно сжала теплая шершавая рука Кассандры, а левой – маленькая детская ручка моей новой ученицы Джудит. Девочки замкнули круг. И сперва тихо, а потом все громче, так, что вибрировали стены в бетонно-железном помещении, Кассандра запела свою любимую песню, афроамериканскую госпел-молитву: Cece Winans – Tomorrow…

Завтра

Я жизнь отдам

И положу к твоим ногам

Весь мир.

Поверь, я для тебя сумею это сделать

Завтра.

Не уходи.

Не надо завтра, мир.

Всего лишь руку протянуть прошу сегодня,

Слова любви и нежности сказать довольно,

Не опоздай, пожалуйста, произнеси…

Последние слова Кассандры утонули в наших рыданиях:

– Мы семья теперь. Навсегда. Ты – черная, как мы. Слышишь? А мы своих не бросаем, еще повоюем за тебя… – сквозь всхлипывания прошептала она.

Я слышала, но не смогла проронить не слова, подавляя рыдания. Только кивала головой и сжимала пальцы, но этого они, конечно, сквозь непроницаемую железную дверь не увидели.

Девушки свое слово сдержали. Той же ночью они нацарапали, как могли, коллективное письмо в мою защиту, где изложили всю суть моего разговора с Калифой, который они тоже слышали. Женщины написали, как я помогла бедной беременной девушке едой и теплой одеждой, как я помогала каждой из них понять документы их обвинений, которые они не могли прочесть, как я организовывала для них спортивные пятиминутки, возвращая им волю к жизни, учила их чтению и письму. Они просили выпустить меня в общий режим, потому что основания для моего наказания – ложь.

Тут важно сделать небольшое отступление, чтобы рассказать, что писала то письмо женщина, которая сама находилась на сегрегации уже больше ста дней. Ее должны были вот-вот перевести в общий режим. Она знала, что это письмо будет для нее означать еще минимум месяц одиночки.

Я видела эту бумагу, мне ее подсунули под дверь, прежде чем отправить.

Письмо возымело обратный эффект. Этот акт глубоко возмутил администрацию тюрьмы, и следующей ночью меня перевели в отделение для особо опасных преступников – в одиночную камеру, в двери которой не было даже окошка для еды, а только маленькое окно для наблюдений охранника за заключенным, чтобы исключить любой контакт со мной окружающих. Двух девочек отправили на изоляцию. Показания Хелен приобщили к материалам моего дела, указав, что я пыталась подкупить заключенную по указанию моих адвокатов. В отношении последних возбудили отдельное делопроизводство, поставив под сомнение профессиональную этику моих защитников, а мне назначили госзащитника, пока ситуация не разрешится. Дело слушали за закрытыми дверями в суде. Обвинения были настолько абсурдными, что даже моя судья была вынуждена отложить дело в сторону, сказав, что не видит оснований в вотуме недоверия Бобу и Альфреду.

А Хелен сократили срок.

Первое знакомство в отделении для «особо опасных»

Спустя несколько дней моего пребывания в изоляции в отделении для особо опасных преступников в моем дверном окошке для наблюдения появилось худое, со впалыми щеками, лицо пожилой чернокожей женщины. Она внимательно разглядывала меня и ничего не говорила. Я тоже посмотрела на нее и робко улыбнулась. Мои наблюдения за «особо опасными» вот уже больше недели не выявили никаких различий между